Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

К феномену юродства обращались И. У. Будовниц в большой и обильной фактическими материалами статье «Юродивые Древней Руси» и А. М. Панченко в книге «Смеховой мир» Древней Руси», написанной в соавторстве с Д. С. Лихачевым'[181].

И. У. Будовниц подверг критическому рассмотрению совокупность исторических источников, содержащих информацию об юродстве. Эта информация, обширная и разносторонняя, односторонняя в характеристике юродства. Односторонность характеристик юродства обусловлена прежде всего тем, что она исходила из разных кругов, объединяемых по признаку социальной общности: об юродстве мы узнаем от представителей письменной культуры, монополизированной в основном представителями господствующих сословий. Будовниц квалифицировал изученное им явление как одно из средств «идеологического воздействия» церкви на народные массы, а о самих юродивых заключил, что это были «несчастные, отверженные и больные парии, к мукам которых с сочувствием относились народные массы, сами хлебнувшие немало горя…«[182] Источниковедческие наблюдения И. У. Будовница привели его, в частности, к выводу, что фактические данные об юродивых, их действиях в качестве обличителей социальной неправды едва ли достоверны, носят «легендарный характер», что свидетельства иностранцев об юродивых навеяны «людской молвой», что они писали «только по слухам, которые в таких случаях (речь идет о псковском юродивом Николе, обличавшем Ивана IV. — А. К.) быстро передаются из уст в уста, обрастая при этом самыми фантастическими и невероятными подробностями», основывались «на смутных слухах и толках, лишенных всякой достоверности».

Будовниц приходит к выводу, что «рождалась легенда о том, что юродивые (правда, не прямо, а иносказательно, намеками) обличают богатых, алчных и сильных мира сего. Эта легенда, которой народ окружал своих отверженных, нашла отражение в ряде житий юродивых, написанных уже позднее представителями духовенства — великими мастерами социальной демагогии, которой они великолепно пользовались в своекорыстных целях»[183].

Выделим характеристики юродивых, содержащиеся в исследовании И. У. Будовница, такие как «иносказательность», «намеки», служившие языком для юродивых, как и их «бессвязное бормотание», что они ходили «во вретищах», что, «живя в мире, юродивый остается внутренним отшельником». Что «это отшельничество не пассивное, а деятельное, насквозь проникнутое человеколюбием» И. У. Будовниц считает легендой церковного происхождения и характера. Полагаем, что исследователь, поставивший задачу выяснить достоверность конкретных сведений, содержащихся в источниках об юродивых, проявил сверхскептицизм, «заданный» мыслью о том, что юродивые — «это местные сумасшедшие, которых народ называл «дурачками»[184]. Обстоятельные источниковедческие разыскания исследователя убедили его в несогласованности показаний источников, несоответствии ряда их условиям места и действия, к которым отнесены те или иные явления юродства и, вслед за Η. М. Карамзиным, несообразность поступков юродивых. Так, один из них угрожал царю огненной тучей в зимнее время, когда гроз не бывает, как будто юродивые, да еще и святые, считались с закономерностями явлений природы, согласовывая с ними свои «чудеса». Исследователь стремился «очистить» изученный им материал от легендарных покровов и тенденциозно–церковных интерпретаций. Что же получилось в «остатке»? Получилась «народная молва» об юродивых, передававшаяся из уст в уста, и так на протяжении веков. Но «народная молва» и есть культурно–исторический факт, для изучения народного мировоззрения исключительно ценный. Оказалась глубоко и надолго задетой живая струна духовного мира людей. Ее звучание услышали и отметили летописцы, к ней внимательно прислушивались иностранные путешественники, посещавшие Россию в XVI в., а иные и принимавшие участие в ее внутренних делах — Генрих Штаден, Иоанн Таубе, Элерт Крузе, Джером Горсей, Джиле Флетчер. Для иностранцев «народная молва» служила информацией об общественном мнении, в чем они и были правы независимо от преследовавшихся ими целей.

Явления духовной жизни имеют свою сеть измерений, временных и пространственных, — они не погодная запись. Без этого исследователь сбивается с пути и явлениям общественной жизни дает психо–патологическое объяснение, как это и произошло в рассматриваемом случае при всей тщательности источниковедческих изысканий, самих по себе, конечно, ценных. В «народной молве» содержится устойчивый набор признаков (все же «народная молва» зафиксирована современниками), характеризующих юродивых. Независимо от вида источников, позиций и интересов информаторов «остаток» в его конкретных чертах остается одним и тем же, и так на протяжении XV‑XVII вв. Эти признаки: «иносказания», «невнятные бормотания», «намеки», «вретища», едва прикрывавшие наготу, парадоксальность действий, поведения, образа жизни. Они — и более широко, чем названные выше, — перечислены Будовницем. Вопрос, был ли этот набор признаков понятным для окружающих языком, текстом, хотя и неписаным, но открытым, исследователь не ставил, да и ставить не мог, будучи ограничен самой постановкой вопроса. Исследователь не уклонился от признания действий юродивых как имевших общественное значение, но об этом сказал скромно. Не включил он явление юродства (для него таковое являлось не столько явлением, сколько рядом случаев) в связь с другими явлениями духовной жизни народа.

Это сделал спустя более десяти лет после работы Будовница другой исследователь — А. М. Панченко, принявший во внимание опыт своего предшественника[185]. А. М. Панченко рассматривает юродство как одно из явлений духовной культуры народа, имевшее социально–обличительное значение. Панченко тщательно собирает детали, относящиеся к стилю жизни юродивых, действительно экстраординарному, но открывает в них своеобразную знаковую систему. Он различает две стороны в юродстве — «аскетическое самоуничижение» (как его «пассивную сторону») и «ругание миру», т. е. обличение пороков его («активная сторона»). Но и «аскетическое самоуничижение» тоже форма «ругания миру». Если в юродстве его «пассивная сторона» состояла в аскетическом образе жизни (а это так), то не выходил ли этот образ жизни за пределы и далеко за пределы личного поведения самих юродивых? Не служил ли этот образ жизни не только оправданию того «ругания миру», которое квалифицируется как активная сторона юродства, но и живым примером образа жизни, противостоящей образу жизни господствующих верхов, что бы ни думали сами юродивые об избранном ими образе жизни. Ведь юродивые подвизались в людных местах, и все их поведение взывало к аудитории. К пониманию характеристик, образующих «пассивную сторону» юродства, приближает оценка, которую дал Энгельс аскетическим мотивам (в религиозной окраске) в «Крестьянской войне в Германии»: «Эта аскетическая строгость нравов, это требование отказа от всех удовольствий и радостей жизни, с одной стороны, означает выдвижение против господствующих классов принципа спартанского равенства, а с другой — является необходимой переходной ступенью, без которой низший слой общества никогда не может прийти в движение»[186]. Что юродство прибегало к крайним формам «аскетического самоуничижения», «оскорблению и умерщвлению плоти» — лишь подчеркивает социальную глубину феномена. Развивая характеристику аскетизма далее, Энгельс писал: «Низший слой должен начать с отказа от всего того, что еще может примирить его с существующим общественным строем, отречься от тех немногих наслаждений, которые минутами еще делают сносными его угнетенное существование и которых не может лишить его даже самый суровый гнет»[187]. Конкретно автор писал о крестьянском проповеднике, пастухе–музыканте Гансе Бегейме из Никласгаузена, выступившем (1476 г.) в качестве пророка. Он проповедовал аскетический образ жизни, дополненный призывом к покаянию: «Он рассказывал, — пишет Энгельс, — что ему явилась дева Мария («Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит». — Л. К.) и повелела ему сжечь его барабан, перестать служить танцам и греховным наслаждениям и призвать народ к покаянию»[188].

Панченко, со всем на то основанием, констатирует, что «юродство противостоит рутине». Юродивый «шалует» с той же целью, что и ветхозаветные пророки: он стремится «возбудить» равнодушных «зрелищем странным и чудным». По внешнему признаку это зрелище сродни скоморошьему. Но если скоморох увеселяет, то юродивый учит»[189]. Юродство рассматривается Панченко и в аспекте «зрелищности», массовой, площадной, в которой складываются и едва ли не в качестве общепринятой нормы взаимные контакты между «зрителями» и «актерами», хотя в прямом смысле слов и зрители не зрители, и актер не актер. «Зрители» не только объект, на который направлены поступки, жесты, слова юродивого, они и субъект действа, с которым считается юродивый. Панченко углубляется в специфику отношений между юродивым и толпой.